Борис Мегрели - Именем закона. Сборник № 3
— Комиссарова создавала вокруг себя нервозную обстановку?
— Во всяком случае, не всегда вела себя безупречно и корректно.
— В чем это выражалось?
— В театре все очень просто — сплетни, интриги.
— Ей удавалось интриговать?
— Нет. Как принято говорить, коллектив у нас здоровый.
— Как же складывались ваши отношения?
— Отношения у нас были приличные. Я старался не обращать внимания на ее попытки, а она умела быть благодарной. Последние два года она вообще перестала делать попытки интриговать, только изредка покусывала меня. За спиной, конечно. Ну, это обычное явление. Женщина она была неглупая и не могла не понимать, что мое положение в театре стало куда прочнее, чем ее.
— Руководство театра изменило к ней отношение?
— Изменилась атмосфера в театре. Критерии оценок актеров стали другими. Раньше знаете как было? Одна актриса, ведущая конечно, задавала тон жизни театра. Руководство готово было выполнить любой ее каприз, лишь бы она не истериковала.
— Комиссарова была истеричной?
— Я имел в виду не Комиссарову. Но если говорить о ней, то она была фурией.
— Что же ее ждало? Что вообще ждет актеров, исчерпавших свои сценические возможности в молодые годы?
— Ничего хорошего. Никто из них ведь не верит, что такой момент может вообще наступить. Никто ведь не осознает, что все, что больше он ни на что не способен.
— А если осознает?
— На это ответила Комиссарова.
— Для вас ее смерть не была неожиданностью?
— Смерть человека всегда неожиданность. Неприятная неожиданность. Особенно человека, которого ты знаешь.
— Но вы допускали, что Комиссарова может покончить с собой? Или мне это показалось?
— Вам это показалось.
— Скажите, пожалуйста, почему вы поручили Комиссаровой роль Офелии, роль очень важную в «Гамлете», если вы?…
— Можете не продолжать. Во-первых, по-человечески я жалел Надю. Я вообще к ней относился хорошо. Во-вторых, она буквально вымолила эту роль.
— Выходит, вы шли на заведомый риск?
— Выходит, так.
— Наверно, это не совсем так, Павел Николаевич.
— Ну не совсем. Замена ей была бы обеспечена.
— Понятно. Кто же теперь получит роль Офелии?
— Голубовская, Валентина Голубовская.
Герд ответил не задумываясь. Значит, замена Комиссаровой была предрешена. Знала ли она об этом? Герд сказал:
— С самого начала предполагалось, что Офелию будет играть Голубовская, и Комиссарова знала об этом. Голубовская сама настояла на том, чтобы роль поручили Комиссаровой. Комиссарова об этом тоже знала. Необычная ситуация в театре, когда один актер отдает роль другому и еще добивается этого. Мы все старались как-то помочь Комиссаровой.
Старались свести в могилу, подумал я. Столько лет он не давал ей ни одной серьезной роли, а еще смел говорить о помощи. Я изучил афишу театра. Из восьми спектаклей шесть были поставлены Гердом. Он был ведущим режиссером театра, и судьба каждого актера находилась в его руках.
— Вы Рахманина давно знаете? — спросил я.
— Знаком с ним полтора года. Знаю только, что он написал недурную пьесу. Ее собирается ставить наш главный режиссер.
— А Голованова?
— Его знаю чуть получше, но тоже плохо. Голованов — тот случай, о котором мы с вами говорили. Автор одной пьесы. Я читал пьесу. Недурной материал. Спектакль получился недурным. Комиссарова играла главную роль. Это было до меня. Потом, как он ни тужился, ничего путного не выходило из-под его пера. Все, что он приносил в театр, я читал. Ни материала, ни мысли, просто графоманство. Сбили человека с пути. Он где-то работал, приносил пользу, был даже нашим представителем за границей. Не вселись в него театральный вирус, занимался бы своим делом. Может быть, не заседал бы в ООН, но пятерок не перехватывал бы у малознакомых людей. Унизительно, когда на старости лет человек теряет достоинство. Боюсь, что старость Комиссаровой была бы не лучше…
Я уходил из театра с неприятным осадком на душе. Вот жил человек, чего-то хотел, чего-то добивался, переживал, страдал, и все знали об этом, но никто ему не помог. И смерть его не вызывает печали. А ведь умер человек и больше его не будет…
Фойе тоже тонуло в полумраке. Развешанные в ряд фотографии актеров и цветы под ними напоминали колумбарий. Комиссарова на портрете улыбалась, радовалась жизни. Это было очень грустно. Справа висел портрет Валентины Голубовской.
— Вам придется повторить свои показания следователю прокуратуры, — сказал я Герду.
Он пожал плечами.
— Если без этого нельзя, то придется.
В дверях фойе он остановился.
— Я прощаюсь с вами. У меня еще дела в театре.
— Я запишу вам телефон и фамилию следователя. Здесь я плохо вижу.
Я хотел как следует разглядеть Герда. Когда я вошел в театр через служебный ход, вахтерша сказала, что Герд ждет в фойе, и с первой до последней минуты я видел его лишь в полумраке. У меня неплохое зрение, но свету я доверяю больше. В полумраке детали прячутся.
Я прошел мимо вахтерши и толкнул входную дверь. Герд вынужден был следовать за мной.
Как только мы оказались на улице, он сразу ушел в тень и встал левым боком ко мне, будто собирался сбежать. На вид ему было лет сорок пять. Густые черные волосы, такие же усы по моде, скрывающие тонкие длинные губы. Я написал на листке номер телефона Мироновой и сделал шаг в сторону. Теперь я хорошо мог разглядеть его слева. Глубокая царапина на щеке не украшала малопривлекательного лица Герда.
— Кто вас так поцарапал? — спросил я, вручая ему листок.
— Порезался во время бритья, — без смущения ответил он.
Очевидно, Герд брился ногтем. Лезвием так порезаться нельзя было. Это я хорошо знал. Я брился лезвием двадцать лет.
На театре рядом с афишей висело объявление:
«30 августа с. г. спектакль «Бег» заменяется спектаклем «Стеклянный зверинец». Билеты действительны».
На афише кто-то обвел фамилию Комиссаровой траурной рамкой.
Я шел по улице Горького, досадуя на свой снобизм. В те редкие вечера, когда выпадала возможность посмотреть спектакль, я выбирал Таганку, МХАТ или «Современник». Один раз я даже отказался от билетов в театр, в котором работала Комиссарова. Я мог видеть ее на сцене. Теперь я должен был судить об актрисе с чужих слов.
С улицы Горького я свернул на Тверской бульвар. Красная, свежеутрамбованная битым кирпичом земля была полосатой, как галстук, — свет и тень. Деревья противостояли солнцу, сжигая себя.
Я шел на встречу с еще одним свидетелем — Виталием Аверьяновичем Головановым, которого все называли стариком. Что он расскажет о Комиссаровой? Если он тоже будет убеждать меня, а потом следователя прокуратуры Миронову, что Комиссарова могла покончить с собой, первый круг расследования замкнется. Я взглянул на часы. Времени для прогулок не хватало. Я перешел улицу и у театра имени Пушкина сел в троллейбус. Доехав до Никитских ворот, я сделал пересадку. Троллейбус довез меня до зоопарка. Отсюда рукой было подать до Малой Грузинской, где в кооперативном доме «График» жил Голованов.
Я ожидал увидеть согнутого неудачами старика, а увидел статного седого мужчину средних лет. Таких называют породистыми. Одним своим видом он вызывал к себе почтение. Наверно, уже в тридцатилетнем возрасте его называли по имени и отчеству и ни у кого язык не повернулся бы обратиться к нему иначе.
Голованов встретил меня в темном костюме и белой рубашке с галстуком. И костюм, и рубашка, и галстук давно вышли из моды, но все было свежим и отглаженным. Голованов как бы сошел с журнала мод десятилетней давности.
— К сожалению, мне вас нечем угостить. Я сегодня не выходил из дома, — сказал он, когда мы уселись в глубокие кресла в гостиной. — Не могу прийти в себя. Пожалуйста, задавайте вопросы.
Гостиная отделялась от холла раздвижной застекленной стеной. Гостиная и холл были обставлены добротной мебелью из красного дерева. На стенах висели иконы и картины в позолоченных рамах. Кооперативная квартира и дорогая обстановка не вязались с моим представлением о Голованове. На что он вообще жил?
— Хорошая у вас квартира, — сказал я.
— Квартира хорошая, но не у меня, — сказал он. — Квартира моего друга. Уехал в загранкомандировку на три года. У меня ничего нет. Могло быть все. Я это все положил на алтарь театра.
— Да, театр обладает магической притягательной силой. В этом есть какая-то тайна.
— Есть, если он сначала притягивает, а потом дает тебе под зад. Извините за грубость. Театр — это место жертвоприношений. Тому подтверждение судьба Нади. И моя, если хотите. Герд, конечно, все объяснил вам? Автор одной пьесы, актер одной роли и так далее… Меня он считает графоманом.
— Нет, он не говорил этого, — солгал я.
— Вижу по вашим глазам… А вы лгать не умеете. Умение лгать — искусство. Нельзя на вашей работе лгать. Я написал восемь пьес, и каждая на десять голов выше той, первой, которая так нравится Герду. Но это между прочим, заметка на полях.
